Дмитрий Левинский - Мы из сорок первого… Воспоминания
Нас, «старичков», конечно, никто в отпуск не отпускал, мы ждали увольнения и больше держались обособленно.
5
В воздухе уже пахло весной. Занятия проходили далеко от Котовска. После окончания зашли в хату погреться. Молодежь сразу занялась хозяйкой — всегда найдутся любители побалагурить, — а я сидел в стороне, без конца курил и ждал, ждал…
В моем письме к Нине от 5 марта есть такие слова: «Дорогая Ниночка!. У нас опять начинаются „бешеные дни“ — готовимся к стрельбам. Придется поработать, но погода ничего, настроение отличное, аппетит хороший, только что-то сердце пошаливает. Врачи говорят: домой просится…»
Весна продолжала вступать в свои права. Теперь я очень много времени проводил с батарейцами возле полотна железной дороги, встречая и провожая поезда, идущие на родной север. Мои ребята свое дело знали неплохо и ни разу на стрельбах меня не подводили. Поэтому я стал иногда позволять себе и ребятам «слушать, как растет трава» — совсем так, как это делали наши командиры в Винер-Нойштадте. Как только в воздухе пахнёт паровозной гарью, так у меня сердце рвется на куски, и какие только воспоминания, связанные с переездами, не встают в памяти…
Когда батарея уходила в караул, я часто оставался дежурить на телефонном коммутаторе. А сегодня мои ушли в дальний караул, и я мог, запасшись семечками и махоркой, уйти на весь день в лесок к ручью. Там можно не только поплескаться, полежать на солнышке, но и постирать одежду. Но все мысли только о Нине. Переписка продолжалась. Всякие мысли и чувства терзали меня, и я осознавал всю сложность своего положения. Как я не отодвигал эту тему, но вынужден ее осветить, несмотря на то что повествование ведется от первого лица. Все равно от самого себя никуда не спрячешься.
В довоенные годы мы в своем большинстве росли настолько целомудренными, по-детски наивными, что ли, молодыми людьми — хотя, наверное, были и другие — что по современным меркам непостижимо. Ну, как, к примеру, могут парень и девушка, будучи давно хорошими друзьями и твердо решившие пройти жизнь вместе и никогда не разлучаться, ежедневно встречаясь в течение двух лет и гуляя до вечера — не захотеть обнять друг друга, нежно прижаться, поцеловаться, наконец?
Мы с Ниной всегда ходили рядышком, держась за руки, словно чувствовали, что неумолимый рок хочет разорвать наше счастье и надолго разъединить нас. Когда кто-нибудь встречал нас на Большом проспекте, часто произносил не то с удивлением, не то с восхищением: «А Дима все с Ниной!» Слыша такое, мы мечтали услышать те же слова и через сто лет. А кто нас не знал, зачастую принимал за брата и сестру. Такие отношения сохранялись между нами и когда я уходил в армию в 1939 году, и в 1940–1941 годах во время моих коротких побывок в Ленинграде. Чем это объяснить?
Кто-то готов разрешить вопрос элементарно: «Дураки!» Но не будем спешить. Робость и пассивность мужской стороны? Наверное, это имело место, а девушке вообще не пристало кидаться парню на шею. Классическое: «Я Вас люблю!» — до сих пор не произнесено ни одним из нас, хотя мы твердо знали, что друг без друга существовать не сможем. До войны, еще в школе, один день не видеться — это было не по силам. Ну, хорошо. Когда я уезжал в армию, мне не было и восемнадцати лет, можно сделать скидку на возраст. А сейчас, весной 1946 года? Мы упорно продолжали слово «любовь» называть словом «дружба». В ряде мартовских писем у нас робко стали появляться приписки типа: «любимый», «обнимаю» и т. п. Например, в своем письме от 8 марта 1946 года Нина впервые «расхрабрилась», написав: «Димка, я тебе в письмах из Свердловска кончала весточки (их было две) такими словами: „Крепко целую, хотя и на бумаге, так как в действительности этого не было“. Мне бы и сейчас хотелось окончить письмо такими словами, но боюсь». Те два письма были написаны Ниной осенью 1941 года, и, конечно, они до меня не дошли. (Кстати, у нас было принято такое обращение друг к другу: «Дима» и «Нина» говорили о холодной вежливости, а «Димка» и «Нинка» выражали самые лучшие чувства.) В своем письме от 21 марта 1946 года я отвечал Нине: «Да, Нина, семь лет проверили нашу дружбу. В письмах мы уже не можем жить друг без друга. Скоро пора будет привыкать друг к другу в общении, а то отвыкли мы, наверное. Ведь письма письмами, а столько лет не быть вместе, не видеться — это должно наложить свой отпечаток. Как я несказанно рад, что не напрасно верил в тебя на протяжении стольких лет. Теперь я вознагражден твоими теплыми письмами, твоим приветом, крепкой дружбой и любовью. Нинка, как все это странно звучит. Люди признаются в любви через семь недель своего знакомства, через семь дней, наконец, через семь часов, но через семь лет — этого я еще не встречал нигде. А у нас ведь так получается. Я не мыслю себя без тебя, словно ты и я — одно неразрывное целое. Мне так тяжело без тебя, особенно сейчас, с наступлением весны, когда даже кошки от любви дохнут, а тут не можешь и руки пожать самому дорогому и любимому человеку — далеко!..»
А в письме от 16 марта я признавался: «Моя дорогая, единственная девочка!.. Когда я выразился тебе в одном из писем, что у меня нелепо „сложилась жизнь“, то я не хотел этим сказать — „прошла нелепо“, а она приготовила мне на пути такие ямы, выбравшись из которых я потерял свое место в жизни — надо теперь начинать сначала. На это я и намекал, но на судьбу никогда не обижался — наоборот, меня „счастливчиком“ звали ребята, с которыми встречался через несколько лет и которые давно и не раз хоронили меня. Нинка, ты ведь ничего, ничего абсолютно не знаешь! Но ведь так всегда бывает с человеком — на достигнутом трудно остановиться, хочется еще чего-то. Только время, время жалко. Но и это самообман. Стоит лишь вспомнить о тех, которые навсегда падали вокруг тебя на пути пройденном, — вот тогда-то и встает во весь рост то, что как раз и подарила судьба — это второе рождение, жизнь… Разве можно быть в обиде и унывать? Если бы я был склонен предаваться унынию и терять веру в нашу встречу — я никогда бы не смог больше вернуться к тебе, а остался бы в тех самых „ямах“. Мне так хотелось вернуться и… полюбопытствовать — действительно ли „все зависит от меня“, как ты любила раньше повторять, так как 4 года — это не 4 месяца… Крепко жму твои руки, милые, верные, честные…»
6
Наконец пришло время открыть завесу еще над одним щекотливым вопросом, о котором нельзя умолчать. Дело в том, что я слишком любил Нину и не мог позволить себе каким-либо образом испортить ей жизнь. Она — преуспевающая, любимая дочка заслуженного ученого и военного, доктора наук, генерал-майора — кончает в этом году университет и собирается в аспирантуру по кафедре картографии, да еще в самой сверхсекретной области этой науки — составление морских карт побережья США! Перед ней открыты все дороги.
А я? Что я мог предложить ей в 1946 году? У меня за плечами четыре года плена, которые до конца жизни останутся черным пятном в моей биографии и сделают меня человеком «второго сорта». И это в лучшем случае, если не сочтут нужным «изолировать от общества». Если же меня посадят, я нисколько не сомневался в том, что Нина снова станет меня ждать, но заслужила ли она такое наказание? Подобной жертвы с ее стороны я принять не мог, особенно если учесть, что в своих письмах к ней я ни о плене, ни о концлагере не обмолвился ни единым словом. Как поется в песне: «Догадайся, мол, сама».
Вот вернусь в Ленинград, все до мелочей расскажу, и пусть тогда решает — устраивает ли ее такой спутник жизни и будущий отец ее детей? А пока приходилось ждать, не позволяя себе излишней сентиментальности в письмах.
Но это — теория, а на самом деле наша взаимная любовь так и прорывалась наружу в каждом письме, и с ней было не справиться. У Нины тоже не получалось с этим, хотя о моем плене она, конечно, догадывалась. Таких, как я, много было вокруг. Из ее письма от 17 марта: «Дорогой, любимый Димочка!.. Я тебе очень благодарна за твои весточки, какое хорошее чувство испытываешь, когда знаешь, что о тебе думает любимый тебе человек… Кроме тебя мне больше не о ком думать, а о родных — как папа, мама и братишка, поскольку они рядом со мной, можно думать меньше. Пиши мне, дорогой и любимый, чаще, твои весточки придают мне энергию и бодрость, и я некоторое время спокойна, знаю, что ты обо мне думаешь тоже… Любящая тебя Нина. До скорой встречи, любимый…»
И еще из письма Нины от 6 апреля: «…у меня сохранились твои старые письма, как я была рада, когда нашла их в своем столе — они как-то уцелели. Вот когда я поплакала, перечитывая их и вспоминая тебя, поэтому тебе должно быть понятно мое состояние, когда я получила от тебя первую после стольких лет молчания весточку. Для меня тогда самое радостное было одно, что ты жив, ну а потом полезли всякие мысли в голову — я уж и не думала, что ты меня все еще ждешь, хотя и таила надежду… Хотелось бы тебя обнять, но никогда не пробовала, думаю, что не выйдет…»
